«…Кострома, эвакуация. Осень 1941 года — ясная, насквозь золотая. Вечереет. Мы с мамой идем куда-то вверх по улице. Я устала, страшная слабость, еле передвигаю ноги. Мама сердится, подгоняет меня. Вот и какое-то казенное учреждение. Длинные-предлинные коридоры, узкие и обшарпанные. Спертый, тяжелый воздух, под потолком — тусклая лапочка, засиженная мухами. На хромых скамейках вдоль стен сидят молчаливые хмурые люди. Некоторые, как и мама, пришли с детьми. Вся картина напоминает очередь к зубному врачу: так же напряжены лица ожидающих, так же с плачем выходит из кабинета женщина, таща за руку хныкающую дочь. Нам с мамой приходится долго-долго ждать. Вот, наконец, и наш черед. За дверью – неожиданно светлая и чистая комната. Мы проходим мимо нарядной и сытой секретарши в кабинет «самого». Там большой ковер на полу, тепло. За  столом – человек со студенистым лицом. Колышутся щеки, подбородки — их несколько, – и мне кажется, что подрагивают и уши, и  даже лысина. Толстые короткие пальцы перебирают какие-то бумажки. Ему так некогда и так противно разговаривать с нами, что он даже не поднимает глаз.
Мама сбивчиво рассказывает, зачем пришла, торопливо подает заявление, где описаны все наши злоключения и жалкие просьбы о помощи. Едва пробежав его глазами, он прерывает маму и показывает на дверь со словами: «Сочувствую, но ничем помочь не могу». Кажется, что он, как попугай, выучил эту фразу и ничего не умеет добавить еще. Самое страшное в этом — выражение маминого лица: беспомощное, убитое. Безысходное.

Потом мы с мамой   почти каждый день (и всегда — безуспешно) ходили по таким вот «казенным домам» с просьбами: помочь устроиться хоть на какую-нибудь работу,  выдать ордер на дрова, а главное — найти папу…

…Но вот что интересно – почему-то очень хочется посмотреть, как сейчас в Костроме — тянет туда. В то время я, еще не осознавая, была на всю жизнь покорена красотой этого городка, его церквями, высокими берегами Волги, маленькими уютными особнячками. А ведь именно в Костроме прошли самые тяжелые, голодные и страшные дни военного нашего житья…» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)

Кострома. Открытка времен СССР

Я очень хорошо помню эти горестные рассказы про эвакуацию — и бабушкины, и мамины. Осенью 41-го бабушке было 39 лет, а маме — тогдашней Лёке, – накануне войны, 14 июня, исполнилось восемь.

 Так и вижу, как две фигурки, ссутулившись, медленно бредут по улице – убитая безвестностью женщина и маленькая девочка, напуганная и растерянная…

Лёка изо всех сил цеплялась за ускользающее довоенное детство: сюда, в Кострому, она привезла в игрушечном деревянном сундучке свои богатства, подаренные папой перед самой войной: школьные тетрадки, куклу, маленький,  размером с яблоко, глобус… Вечерами Лёка тихонько перебирала свои сокровища и шептала, глотая слезы: «Папочка, миленький, найдись, пожалуйста!..»  

Наверное, если бы Лёкина мама была хозяйственная, то, собираясь в эвакуацию, в сундучок положили бы совсем другие вещи — теплую одежку, что-нибудь полезное для обмена на продукты… Но она совсем не была хозяйственной. Лёкина мама была доброй и доверчивой, и вот теперь никак не умела приспособиться к суровой реальности.

Лёкины мама и папа — Н.М.Алферов и Е.Г.Сотникова. 1925 г. Фото из семейного архива

Перед войной тень несчастья уже витала над семьей.

«…Плохое началось для взрослых гораздо раньше, ещё в 37-м. Гораздо позже дошел до меня смысл разговоров взрослых о каком-то большом доме, шёпот – говорят, что у стен бывают уши. Последнее для меня понятно: цветы на обоях с закорючками — кажется, какие-то синие розы, — поразительно напоминают ушные раковины. Неужели они слышат?..»

В 1936 году в Военной Академии, где преподавал Лёкин папа, Николай Максимович Алферов, начались «чистки» – так между собой тихо говорили взрослые. Папа ходил хмурый, и все порывался написать письмо Сталину, а мама плакала и сжигала в пепельнице его черновики. По вечерам приходили родственники – тетя Галичка с дядей Ивочкой, дядя Митя с тетей Полиной. Лёку укладывали спать, а сами долго и тревожно о чем-то шептались.

Полковой комиссар Николай Максимович Алферов, 1936 г. Фото из семейного архива

До Лёки долетали фразы про какого-то черного воронка, который то и дело приезжал за их знакомыми… Лёке хотелось спросить, почему воронок приезжал, а не прилетал, он же птица? Но она не решалась, чувствуя, что происходит что-то страшное и совсем не сказочное.

Однажды папе вдруг стало плохо и его увезли в больницу. Лёке говорили, что с папой все в порядке, но мама снова ходила заплаканная, и взрослые опять шептались — что-то про плохой диагноз, и про то, что папу теперь комиссуют. Бабушка объяснила Лёке, что комиссовать — это что-то вроде пенсии, и Лёка даже обрадовалась: значит, папа будет чаще бывать дома!
Через некоторое время папу выписали из больницы. Спустя много лет, Лёка узнала, что папе тогда, в 37-м, ошибочно диагностировали рак. Диагноз не подтвердился, однако его комиссовали по здоровью, семье пришлось съехать с казенной квартиры в коммуналку на Фонтанке… Но оказалось, что это его спасло: друзья рассказали, что в «органах» на него уже лежал донос.  Но все это узналось позже, а тогда Лёка просто радовалась, что папа приходит домой намного раньше, подолгу работает за столом, сидя в своем кресле с потертыми малиновыми подлокотниками, а Лёке можно вертеться рядом и даже помогать:

«…Папа покупал на Невском в магазине «Табак» специально два сорта табака и смешивал. Потом я специальной машинкой набивала папиросные гильзы этой смесью и складывала в деревянную шкатулку с перламутровой инкрустацией. Папа не признавал «Беломор», который курила мама. Ещё у меня была обязанность подшивать папины газеты и складывать по порядку толстые журналы…»

Лёка, 1936 г. Фото из семейного архива

А еще Лёка любила смотреть, как папа заваривает чай — это был целый ритуал. Чай у папы получался душистый, густо-янтарного цвета. Лёке такой пить не разрешали.

Вечера вечерами, но все-таки самые лучшее дни — воскресенья. По воскресеньям мама с папой и с Лёкой ходят гулять по городу, а вечером — в гости…

Это воскресенье Лёка ждала с особенным нетерпением: папа обещал пойти вместе с ней на Троицкий рынок и купить игрушечное пианино, которое она так долго выпрашивала!

«…22 июня 1941 г.  Как долго в выходные все спят! Как долго играет по радио какая-то музыка вместо моей любимой передачи «Давайте не будем, не будем, гражданин». Это юмористическая передача, которую я всегда ждала по воскресеньям.
Папа, наконец, собрался, взял авоську, получил инструкции от мамы, но вдруг по радио говорят: «В 12 часов слушайте выступление наркома иностранных дел Молотова». Мама в ужасе: «Это война!» Папа слушает, хмурится. Я сижу на полу и реву во весь голос. Мама решила, что у меня дурные предчувствия. Она забыла про обещанное пианино…»

Вместо Троицкого рынка папа ушел в военкомат и записался добровольцем. 2 июля его отправили на фронт. Лёка с мамой, сестрой и бабушкой уехали в эвакуацию. И жизнь стала совсем-совсем другой — чужой и неприветливой. От папы пришло всего несколько писем — в июле и в августе. И всё.

«…Тогда мы ещё надеялись, не смотря на то, что «…в списках убитых, раненых и пропавших без вести не числится». Но и в списках действующих войск — тоже. Где же тогда?..»

 За золотой осенью наступила холодная и голодная зима, которую они еле пережили: папа не успел прислать им аттестат, по которому семьям бойцов выплачивали пособие. Работу в Костроме мама найти так и не смогла. Продукты, которые полагались по карточкам, надо было на что-то выкупать, а денег не было совсем. К счастью, родственники, эвакуированные в Ишим, вызвали их к себе.

 «…Наконец, всё позади. К нам приехал командировочный из Ишима, который заберёт нас на обратном пути. После голодной зимы нам прислали богатство: сгущенное молоко, колбаса, белые сухари! Для нас это было спасение, потому что мы уже больше похожи на скелетов, чем на людей. Мы живы и мы едем в Ишим!..»

Дорога в Сибирь была долгой и мучительной. Поезд шел бесконечно медленно, застревая то на станциях, то просто посреди поля — пропускал военные и санитарные эшелоны.

«…Во время войны поезда останавливались не у вокзала, а где-нибудь на переезде, где нет перрона. Нижняя подножка вагона приходилась на уровне плеч взрослого человека, мне же до нее было не дотянуться совсем. Из-за затемнения свет в поездах не зажигали. В  некоторых вагонах горел керосиновый фонарь у выхода в тамбур, но далеко не всегда.  Вагоны были жесткие, с поднимающимися вторыми полками и узкой третьей, для багажа. Люди были везде — и на багажных, и на пассажирских, и на полу под сиденьями. Стояли, как в трамвае — в проходах, в тамбурах. Ехали «внасыпку». После отхода поезда всё как-то постепенно утрясалось, люди рассаживались, примостившись друг к другу, спали по очереди, некоторые пристраивались на узлах или просто на полу…

Кадр из советского фильма «Баллада о солдате»

Самое страшное потрясение я испытала при пересадке с поезда на поезд. Инна повела меня в уборную — эдакий скворечник где-то далеко от вокзала, на пустыре. Правда, пустырем это место назвать было нельзя: повсюду, насколько хватало глаз, сидели и лежали на узлах и чемоданах люди — гражданские с детьми, военные, раненые — одетые кое-как, во что придется. У нас с Инной на головах какие-то обмотки вместо шапок, видавшие виды пальто, из которых мы выросли, на мне рейтузы, перешитые из Инниной кофты… И вот, среди этого моря людей, вдруг смотрю — Инны нет! В какую сторону идти — не знаю, где сидят на наших узлах бабушка с мамой — не знаю. Бегу в одну сторону — нет! В другую — тоже нет! Испугалась страшно: вдруг все уже уехали? Чужой город, ни одного знакомого лица. Не помню, как нашла меня Инна, но ощущение того животного страха помню до сих пор. Поезда тогда отходили без гудка, чтобы не обнаруживать станции..»

Всю дорогу Лёка ехала у маминых ног, сидя на своем сундучке.

«…В поезде с нами было много раненых, которых после госпиталя отправляли в тыл. Один с гордостью показывал шрамы: посередине лба и у виска. Он был счастлив, что пуля прошла навылет, не задев «ничего особенного», и что он остался жив. Другой раненый тянул пустой кипяток из кружки и всё сетовал, что нечем заварить…»

Кадр из советского фильма «Баллада о солдате»

Лёка мгновенно вспомнила папин чай — ароматный янтарный.

– Мой папа тоже любил крепкий чай! – громко сказала она.

– А уж как мой командир любил крепкий чай, – засмеялся военный, посмотрев на Лёку.  – а как зовут твоего папу?

– Николай Максимович!

-Алферов??!

-Алфёров…

И тут ахнули хором и мама, и сестра, и бабушка… Чудесам есть место и на войне. Мир оказался тесен, как этот эшелон, пропахший горем, потом и кровью.

«…Оказалось, что командир этого военного и был мой папа. А наш военный был папиным ординарцем. Ординарец Михаил Иванович, по-видимому, не решился сказать всю горькую правду, а может быть, и не знал ее до конца. Он рассказал лишь, что отступали они с боями от Красногвардейска (Гатчины) до самого Пушкина. И между Пулковскими высотами и Пушкиным папа был тяжело ранен –  ему оторвало ноги. Потом машина, куда погрузили раненого папу, попала под минометный огонь, а что дальше — он не знает…»

Потрясенный такой невероятной, просто фантастической встречей, ординарец пообещал, что обязательно подаст в военкомат свидетельство о гибели папы.

Это было очень важно, потому что «пропавший без вести» – это было плохо: считалось, что такой боец мог попасть в плен, или, например, дезертировать. Никто не выплачивал пособие семьям таких пропавших, хотя наверняка почти все они погибли на полях сражений в честном бою. Просто некому было подать свидетельства.

 Такое вот удивительное, небывалое совпадение, горькое чудо военных лет. Михаил Иванович Тенихин сдержал слово. Он вернулся с фронта и сразу же подал в военкомат обещанное свидетельство. Лёкина мама получила пенсию, но случилось это уже после войны, в 1946 году, после долгих хождений по ленинградским казенным коридорам. А документ-свидетельство бережно хранится в нашем семейном архиве.

Свидетельство М.И.Терехина. Из семейного архива

Десять лет назад, в 2014-м, в Петербурге впервые проходило шествие Бессмертного полка. Тогда еще он был истинным «движением снизу» – люди сами мастерили рамки и рейки для портретов — кто как смог. Мы с мужем тоже решили пойти: я — с портретом дедушки Николая Максимовича Алферова (так странно писать «дедушки» – ведь на момент гибели ему едва исполнилось 43), а  муж сделал и увеличил фото справки своего деда из военкомата — фотографий не сохранилось.

Галина Илюхина и Вадим Макаров. Бессмертный полк. СПб, 2014 Фото из семейного архива

Люди шли огромной, нескончаемой колонной, воодушевленные, счастливые — словно оживили своих близких, и они незримо идут рядом. Как же нас было много! Я вглядывалась в лица — и тех, что шагают по Невскому, и тех, что смотрят с бесчисленных портретов, колышущихся над толпой.

Бессмертный полк на Невском проспекте. 9 мая 2014 г. Фото из семейного архива

Это было 9 мая того самого 2014-го — уже случились события в Одессе, и на Донбассе. Еще и поэтому, наверное, энергия шествия была такой мощной и упругой, что ее, казалось, можно трогать руками. Такого подъема я не ощущала еще никогда. «Наши мертвые нас не оставят в беде!…» – гремело над Невским.  И думалось: ведь это и есть настоящий патриотизм — семья, Родина, прошлое, будущее. Истинное, искреннее единение: непобедимый Бессмертный полк — живые и мертвые, плечом к плечу.

 С Днем Победы!

Галина Илюхина