«Выкувыренные!» – так местная детвора дразнила приезжих «чужаков», эвакуированных из Москвы, Ленинграда и других городов СССР, над которыми сгустились тучи Великой Отечественной войны.

Почему-то многие считают эвакуацию спасением от всех бед, обретением прекрасной жизни вдали от войны. Конечно, великим и главным благом было оказаться там, где с неба не падают бомбы, не свистят снаряды, не воет жуткая воздушная тревога… Но люди, наспех сорванные с насиженных мест, мыкались и страдали. От холода — сибирские и уральские зимы люты, а люди уезжали летом и почти налегке — ведь считалось, что война продлится совсем недолго. От голода — по всей стране была введена карточная система, продуктов не хватало, и их никто не раздавал бесплатно: для выкупа нужны были деньги, а устроиться на работу было очень и очень непросто. От тоски и страха по близким – у всех кто-то был на фронте, а вести приходили редко и скупо, а то и не приходили вовсе. Голод, холод, тоска, неприкаянность, растерянность… И вправду «выкувыренные» – словно кто-то всемогущий и безжалостный ткнул палкой в норку и выковырял, выгнал оттуда беззащитного обитателя…

В июне 1941 года моей маме исполнилось семь лет. Так она вспоминала об этом времени в своих записках:

«…Война продлится не более 1 месяца» – все говорят. Все-таки детей эвакуируют из Ленинграда, не считаясь с желанием родителей. Мы несколько дней живем у тети Полины, чтобы нас с сестрой насильно не отправили с 260-й школой. Уезжаем с мамой, с ее интернатом в село Проунино…» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)

Подготовка эвакуации детей на Московском вокзале в Ленинграде. 1941 год. Архивное фото. Автор Борис Лосин

Проунино

«…Беспросветная глушь, о которой мы и слыхом не слыхали, и представить себе не могли, оказалась совсем недалеко от Москвы. Удивительно, что там никогда не слышали радио, не видели кино, автомобилей, не было электричества, толком не знали о существовании других инструментов, кроме балалайки и пастушьей дудочки, мылись же прямо в печке. Как это происходит, я не знаю, потому что было лето, и мы ходили мыться на реку.

Как сложились судьбы детишек, которых наскоро собрали в дорогу, отобрав у родителей, – неизвестно. Никто не думал, что война продлится целых пять лет. Детки были такие маленькие, некоторые не знали даже своего имени, а родители не удосужились написать где-нибудь на вещичках имя и фамилию своего чада. Сотрудники интерната по спискам условно обозначили, кто есть кто. Так, мальчику, который вдохновенно дирижировал, когда слышал пение, дали имя – Илюша Рахлин, в честь знаменитого дирижера, благо в списке была такая запись. Немного позже, когда разрешили родителям забирать детей, многие приехали и увезли своих ненаглядных в Ленинград. Кто же мог предположить, что кольцо блокады сомкнется — и всё…

Мальчика Илюшу Рахлина привели к маме, а он оказался совсем не Илюшей Рахлиным, не узнал свою маму, вцепился в юбку моей бабушки и не хотел идти к матери. Дело в том, что у мальчика был сильный рахит — ножки колесом, ходить он почти не мог. Бабушка с ним возилась особенно, делала ему солёные ванночки, закапывала ножки в нагретый солнцем песок… Ножки выпрямились, а мальчик очень привязался к бабушке. Его мать плакала и радовалась, благодарила бабушку… И увезла своего сыночка в Ленинград на верную смерть (мы потом об этом узнали). Еще один мальчик был эвакуирован вместе с двоюродным братиком. За ним приехала мать и забрала его одного, оставив племянника в интернате. Племянник рыдал, не зная, что таким образом судьба подарила ему жизнь, а братик умер от голода в блокадном Ленинграде…

И все-таки в детстве западают в память счастливые минуты в большей степени, чем беда. Как романтично было ехать в это разнесчастное Проунино! В повозках, запряженных лошадьми. Экое приключение для городской детворы!

Прибыли. На пригорке стоит большой двухэтажный деревянный дом, окна которого крест-накрест забиты досками. Там раньше жила семья кулака, которого куда-то сослали. Теперь тут будем жить мы. Пригорок утопает в ромашках. Высоченные, пышные, громадные, как подсолнухи, они скрывают нас почти с головой. Мы словно карлики в огромных зарослях! Скоро все оказались в венках и с большими букетами, которые некуда было ставить, и они так и остались лежать у порога дома несчастного кулака, – такие же несчастные, забытые и ненужные, как мы, эвакуированные, заброшенные невесть куда, оторванные от своих домов, от своих отцов, от всего, что мы любили…» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)

Затем была Кострома. О тамошнем житье-бытье я уже немножко писала в статьях «Чернильница», «уточка» и «ласточка» и «О чем молчат куклы». Оттуда семья отправилась в далекий сибирский город Ишим.

Берег реки Ишим. Источник: pastvu.com

«…Ишим оказался большой деревней среди степи, хоть и назывался городом. Городским зданием можно считать лишь бывшую тюрьму в три этажа, с толстыми стенами, маленькими окошками, сводчатыми коридорами и удобствами на улице. Тюрьма носит гордое название «гостиница». Мы живем в камере, то бишь в номере. Над столом — тусклая лампочка. В 11 часов вечера электричество отключат, и наступит царство мышей. Возня, писк, шорохи не смолкают всю ночь. Мне очень страшно. И удивительно — что же они ищут? Ведь у нас нет никакой еды. Свою похлёбку из воды и капусты мы съедаем молниеносно в столовой, куда сдали свои карточки. Пайка хлеба тоже исчезает мгновенно. В шкафу пусто и чисто, а мыши всё-таки на что-то надеются…

Ишим, здание бывшей тюрьмы. Источник: vishime.ru

В школе всего 4 класса. Все дети, как яички в корзине, совершенно одинаковые: у всех кругленькие аккуратненькие головки, обритые под ноль. В школу приводят парикмахера, который всех стрижет — и мальчиков, и девочек, – не разберёшь, где кто. Меня, к счастью, этот жребий миновал: я в тот день заболела и пропустила школу. Мне велели постричься самостоятельно, но я не послушалась.

Учительница Инна Ефимовна — высокая худощавая женщина, – учит нас: «Всё что движется — предметы одушевлённые. Речка движется — значит, нужно задавать вопрос «кто?». И ветер движется, значит, тоже вопрос — «кто?» Я в душе протестую: не может быть речка и ветер — кто. Но сомнения все-таки закрадываются: вдруг она права? Она ведь учительница.
Мама, когда я поделилась с ней своими сомнениями, очень смеялась, узнав, что речка — одушевлённый предмет.

К весне у бабушки в магазине отрезали сумочку, в которой были карточки. Мы с сестрой в это время болели и (к нашему счастью, хоть и сомнительному) не могли есть целую неделю — не было аппетита. Как выжили мама с бабушкой — загадка. Но выглядели мы все, как живые мумии. После всего этого меня послали в санаторий для дистрофиков на Урал. Там, около городка Лысьва, за громадным озером в лесу был рай земной…» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)

Лысьвенский пляж весной. 05.05.2023 г. Автор фото Михаил Щукин

Лысьва, Лысьва… Прочла это название в маминых записках, и все не могла вспомнить: откуда же оно мне так знакомо? Мучилась, мучилась и вспомнила: оказывается, мои любимые эмалированные кастрюльки с нарисованным на них городком сделаны в Лысьве! Специально почитала — там есть замечательный завод эмалированной посуды. Такой вот мосточек памяти, внезапная нежность к далекому-далекому городку, где я никогда не была…

«…Когда нас, шестерых детей-дистрофиков из Ишима, привели в столовую, мы не поверили своему счастью: на обед, кроме черного, дают даже белый хлеб, суп — с мясом, каша — с маслом! Что-то невероятное. Мы не смогли сразу съесть эти прелести, потому что желудки у нас, наверное, совсем усохли. Выносить из столовой нельзя, уйти, оставив всё это великолепие на столе — тоже. Сидели и смотрели, пока нас не выгнала уборщица. Два самых маленьких мальчика даже расплакались. Правда, за неделю проблему как рукой сняло — съедали всё мигом.

Места вокруг красивейшие. До санатория можно добраться лишь катером через озеро. Вокруг — ни души. Леса, малинники, черничники, земляника… Рай!

По вечерам после линейки крутили кино в столовой. Доблестные наши побеждали тупых, противных фашистов, под воинственное улюлюканье и дружные вопли мальчишек. Иногда даже стреляли рябиной из трубочек в экран, от избытка чувств. Тогда зажигали свет, выводили стрелков, и кино продолжалось.

Как-то в санаторий привезли сестру и брата из Сталинграда. Они не могли сами идти, их вели под руки нянечки. Лица у них были синие, как у покойников, страшно смотреть. Девочку поселили в нашу палату. Когда она чуть-чуть пришла в себя, то рассказала, как зимой, в подвале под развалинами, когда Сталинград бомбили и обстреливали, и шли бои на улицах, девочки играли в куклы, наряжались в какие-то лохмотья и устраивали концерты, стараясь отвлечь и рассмешить взрослых. Потом они с братом остались совсем одни и не помнят, как их спасли…» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)

Трудно поверить: страшный, разрушенный, изувеченный Сталинград, кругом грохот, огонь, смерть… И вдруг — детские концерты! Наверное, тяга «представлять», перевоплощаться, перемещать силой воображения себя и других в иную реальность — это тоже инстинкт самосохранения. Только не животный, а духовный.

«…Ишим, 1942-й год. Мы с сестрой Инной сидим в зале самодеятельного театра, и с нетерпением ждем, когда окончится увертюра из «Детей капитана Гранта», поднимется занавес, и мы увидим на сцене маму в пьесе Симонова «Русские люди». В пьесе много чего наворочено, но в сцене, где врач, ползая на коленях перед немецким офицером, просит пощадить его, а наша мама (его жена по пьесе) срывающимся тихим голосом говорит: «Встань Алёша»!  в зале наступает тишина, а потом взрыв аплодисментов… Наверное, у мамы всё-таки был дар божий. Тогда я этого не понимала, но мне страшно нравилось, что это моя мама играет и её все хвалят.

Ишимский театр. Источник: фото сообщества VK «Ишимский театр»

Благодаря этим спектаклям мама выжила тогда, в голодную зиму, без папиных писем, без известий о нём. Уже после войны, в Ленинграде, в бане, женщины, увидев нас, сочувственно говорили: «Сразу видно, что блокадницы…». Несмотря на то, что время блокады мы провели далеко-далеко от Ленинграда, были мы самые настоящие дистрофики и выделялись своей худобой даже среди блокадников…» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)

Когда я впервые читала эти мамины записки, я плакала и думала: бедные, бедные мои родные, сколько же им пришлось пережить! Война, эвакуация, трудная жизнь в послевоенном Ленинграде… Моя прабабушка родилась в 1872 году в Ставрополе. Вдовой, с восемью детьми на руках, она пережила революцию и гражданскую войну, потом — Великую Отечественную.

Моя прабабушка Пелагея Николаевна Сотникова. 1870-1948. Фото из семейного архива

После войны, в 1948-м, центр Ленинграда газифицировали, в квартире на Фонтанке установили новенькую газовую плиту, и она все ждала: вот сейчас подключат, то-то будет благодать! Не дождалась всего пару месяцев, заболела и умерла от крупозного воспаления легких… Бабушкиному поколению досталось не меньше. Мама с папой в детстве пережили войну, а на склоне лет на них обрушились еще и девяностые – угрюмые, темные, голодные…

Нам, тридцатилетним, тоже досталось в те лихие годы, но мы были молоды и самонадеянны, и перемены переживали проще, поначалу даже радостно их приветствуя.

Это сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что тогда случилось, какая катастрофа произошла с нашей страной. Сегодняшний скрежет тектонических плит — он оттуда, из тех трещин расколотого СССР. Я пишу эти строки, а прямо в эти минуты на фронте гибнут бойцы, мирные люди бегут от войны, эвакуируются, покидая свои дома. Теракты, стихийные бедствия — в новостях говорят, что к Ишиму — тому самому, из маминых воспоминаний, – подходит большая вода… Словно Господь испытывает нас на прочность. Нам тоже выпало непростое время, и спасение в нас самих — в любви и милосердии, в сплоченности и взаимовыручке, в надежде и вере — в Бога, в себя, в Родину, в свою семью. И, конечно же, в памяти — ведь у тех, кто не помнит прошлого, будущее незавидно.

Галина Илюхина